Лазарь Ран появился на свет в белорусском городе Двинск, который сейчас носит название Даугавпилс и находится в Латвии. Вряд ли его еврейские родители делали большую тайну из дня его рождения, да и самому ему незачем было ее скрывать, но в открытых источниках сохранился лишь год – 1909-й. Когда мальчику было шесть лет, из Двинска семья перебралась в Полоцк, и уже в юные годы в Лазаре проявился дар художника. Родители это поняли и отпустили талантливого сына в легендарное Витебское художественное училище. Это заведение для талантливой молодежи в 1919 году открыл Марк Шагал. Туда же вскоре влилась первая в Российской империи частная еврейская художественная школа, основанная учителем Шагала Юделем Пэном в конце XIX века. На момент поступления Рану было уже 19 лет – вероятно, его путь к учебе был непрост, но результат того стоил.

Училище дало юному художнику очень много. В некоторых источниках говорится, что Лазарь даже успел познакомиться с самим Пэном и, возможно, перенять от него основы мастерства. Да и в целом атмосфера в школе была вполне созидательной – там сосредоточилась вся элита белорусской живописи, все горели желанием менять художественные устои, добавляя в мир свои краски. Но ни философский экспрессионизм Шагала, ни кубизм и футуризм Малевича, ни супрематизм Лисицкого – первых культовых преподавателей училища ­– его не вдохновляли. Лазарю был близок абсолютный реализм, и в этом, как минимум с художественной точки зрения, с советской властью они сходились. После окончания училища в 1933 году Ран довольно быстро устроился иллюстратором книг в Госиздательство БССР и сразу же пришелся ко двору.

Талант Лазаря Рана оценили, ему давали заказы. Но в 1934 году творческую высоту пришлось резко снизить. Еще не закрутился во всю силу маховик большого террора, а молодой художник уже попал в тюрьму по 58-й статье, которая «выписывалась» за контрреволюционную деятельность. В чем именно он был виноват и когда успел выступить против государства, неизвестно – подробности этого дела исчезли в архивах. Родственники Лазаря получили документы о его реабилитации только после его смерти в конце 80-х, и подробностей там не было – тогда такие холодные бумажки пришли почти всем, по ком проехался сталинский каток.

Впрочем, лагерей и долгих лет в застенках он избежал. Говорят, отпустили Рана потому, что даже служители сталинского аппарата понимали, что он – график уникальный, и вреда от его возвращения в советское общество будет намного меньше, чем пользы от работ. Тогда, в 1934-м, такие рациональные рассуждения еще могли кого-то убедить. А может, ему просто повезло с покровителями. В статусе освобожденного Ран во второй половине 1930-х переехал в Москву, где начинал творить в сложнейшей технике офорта и литографии. Ему снова стали доверять и допускали к выставкам, он активно представлял свои работы на художественных вернисажах. Находясь в эпицентре новой волны репрессий, он – уже однажды пойманный на «контрреволюции» – удивительным образом оставался невидимым для чекистов. И пока вокруг шли массовые аресты, он продолжал работу.

В июне 1941 года, когда на СССР напала Германия, Лазарь Ран как раз выполнял творческое задание в Москве. В годы войны он оставался в столице и рисовал портреты партизанских командиров и деятелей подполья, которых переправили в тыл по приказу командиров или по причине тяжелых ранений. А вся его семья, включая мать, сестру, жену и троих детей, погибли в Минском гетто, одном из самых переполненных и страшных в Европе, которое по жестокости надзирателей и условиям жизни мало чем отличалось от концлагеря. Ран узнает о страшной судьбе своих родных только в 1944 году, когда наконец-то вернется в Минск и увидит место, которое стало могилой почти для всей его семьи и местных друзей.

Сразу после войны Ран создал серию офортов, в том числе и о войне – серию «Брестская крепость» на 15 листов, «Мой Родны Кут, як ты мне мiлы...» на стихи Якуба Коласа, «Па Родных Мясцiнах» на стихи Янки Купалы, «Кижи», «Белорусская архитектура». Он также проиллюстрировал «Муму» Тургенева и «Детский сад» Велюгина. Но трагедия продолжала жить в его душе и фактически очертила новый этап его творчества.

Над серией офортов «Минское гетто», начатой в 50-х, Лазарь Ран работал долго и скрупулезно. Мало того что сама техника была очень сложной и требовала большой точности, так еще и тема цикла была настолько личной и настолько болезненной для автора, что каждая работа рождалась в буквальном смысле в муках. «Свою графическую серию “Минское гетто” я делал и переделывал около двадцати лет. Это офорт… Вытравишь, все сделаешь, несколько месяцев занимаешься… А потом смотришь – надо одну фигуру подвинуть, другую…» – вспоминал Ран. Через огнеупорный лак по металлу он выцарапывал жуткие сцены жизни в гетто, которые не видел сам, но которые чувствовал через тонкие связи с навсегда потерянными людьми.

Он нигде напрямую об этом не говорил, но с огромной долей вероятности на этих листах Лазарь Ран создавал и портреты своих самых близких. На одной из них мальчик, который вполне мог быть сыном художника, сидит за колючим забором и смотрит вперед огромными невидящими глазами, на другой – ребенок посреди кладбища тянется к двум воронам через тело умершей матери, даже не осознавая, что она мертва. Вот семья оплакивает мертвого, но при этом понимает, что этот переход – благость, муки уже закончились. Лишенные персонализации офорты передают душевное состояние собирательных образов, тех людей, которых приговорили к смерти по факту происхождения. Смерть, сумасшествие, любовь, отчаяние, непонимание, несломленность, страх – каждая из работ посвящена одной из плоскостей того многогранного тяжелого мира.

Каждый из 17 листов был отдельной черно-белой историей о жизни, а больше – о смерти евреев Минского гетто. В каком-то смысле этот цикл стал немой эпитафией, но властям она была не интересна. Они были не против вспоминать о зверствах нацистов, но делать акцент на евреях не любили – трагедия была, но ее как бы и не было. Выставки эти работы не брали, журналы их не печатали, не говоря уже о том, чтобы выпустить альбом. Но Ран не оглядывался на вкусы советских критиков – правда ему была важнее. Еврейская тема в его творчестве набирала силу. В 60-х годах он переключился на другие техники – литографии, скульптуру и скульптурные рельефы, – вспоминал еврейских деятелей культуры и писателей на идише, многие из которых были уничтожены катком сталинских репрессий до и после войны.

Серия «Еврейские писатели» («Идише шрайбер»), созданная в 60–70-х, не такая очевидно мрачная, как «Минское гетто». Тут нет худых лиц и детей, здесь никто не плачет над трупами умерших. Тут всего лишь портреты на мраморных плитах с выбитыми словами на идише. Но трагедия читается между строк. Эта серия – для посвященных, только они могли понять, что это не просто плиты, а традиционные надгробия, мацейвы, а среди героев не только бескровно отошедшие в иной мир классики литературы на идише, но и физически уничтоженные советской властью. Шолом-Алейхем, Менделе-Мойхер Сфорим, Семен Ан-ский, Шауль Черняховский, Ицик-Лейбуш Перец тут соседствуют с жертвами сталинизма Исааком Бабелем, Изей Хариком, Перецем Маркишем и Соломоном Михоэлсом, скорее всего, по приказу НКВД задавленным грузовиком. Изначально серия в черном и золотом носила другое название – «Разбитые памятники» («Цуброхене мацейвес»), и некоторые из надгробных плит действительно расколоты. Открывает серию безличный лист с камнем, на котором изображен лев, частый элемент традиционного еврейского народного орнамента, который символизирует силу и храбрость. Он держит свечу над надписью «Еврейские писатели» и будто приглашает пройтись по темным коридорам истории и одновременно помянуть всех, кто в этих сложных ходах погиб.

Ран понимал, что работы будут лежать в столе ровно до тех пор, пока над этим самым столом довлеет дух СССР. Стоит ли говорить, что этой серии визуальных историй-миниатюр, как и циклу о гетто, не суждено было появиться перед широкой советской аудиторией при жизни автора. Кроме серий офортов и литографий о жертвах репрессий и геноцида он также создал литографии «Говорите, слушайте, помните», «Фашистские убийцы» и «Реквием» с надписями на идише, а также снова-таки «надгробную» «Мадонну из гетто» и «Посвящается Бразеру» в память о его друге, скульпторе, который также погиб в Минском гетто. Он также сделал бронзовые рельефы, которые снова затронули тему минской трагедии – «Погибшим в гетто посвящается», «Музыка» и «Памяти Януша Корчака». Последний был сделан к 100-летию со дня рождения педагога, который не оставил детей и вместе со своими воспитанниками отправился в концлагерь. «Моя главная тематика – Минское гетто, еврейские типы, представители еврейской литературы», – говорил Ран.

Конечно, Лазарь Ран и сам представлял себя на месте каждого убитого еврея, миллионы раз прокручивал у себя в голове ту судьбу, от которой его отвел случай. Он ощущал огромную горечь оттого, что не смог быть с родными в те жуткие минуты, пусть даже и ценой собственной жизни. «Первая семья моего отца погибла в гетто, сам он уцелел потому, что начало войны застало его в Москве, куда он был вызван в командировку. Это мучило его всю жизнь, заставляло испытывать подспудное чувство вины, и он постоянно мыслями возвращался к этой трагедии», – говорил сын Рана, Станислав, на выставке, которая состоялась через много лет после смерти художника.

За девять лет до смерти Рана его серии «Минское гетто» и «Еврейские писатели» все же попали к публике, но не на родине. В 1979 году при содействии немецкой художницы Лии Грундик альбом этих гравюр был куплен Дрезденской картинной галереей. Серия «Еврейские писатели» сохранилась не полностью – по некоторым источникам, там было 15 работ, по другим – больше 20. В конце жизни Ран стал бояться, что его работы могут быть уничтожены советскими «санитарами культуры» или просто несведущими людьми, поэтому передал часть своего творческого наследия журналисту, критику и другу Анатолию Белому в Минск – так было вернее. Через годы переданные офорты и литографии оказались в Штатах у дочери Белого, они и правда уцелели. Другие работы были сохранены его сыном и спустя годы также стали выставляться.

Но самого Рана тогда уже не было. Он мог бы дожить и до 100, как немало его современников, но умер в 1988-м, не дожив года до 90-летия. Лазарь ушел, но его личные раны и раны всего народа остались – глубокие, с годами затянувшиеся, но напоминающие о себе постоянно.

Ганна Руденко