В любом городе забор – это его история. И жители города, и туристы оставляют на заборах и стенах многочисленные надписи. И меж извечных «Коля + Маша» неизвестный болельщик то тут, то там увековечил название любимой футбольной команды. А что, если этому забору несколько тысяч лет?

Мы сидели с подругой на берегу Средиземного моря в пяти километрах от израильской границы с Ливаном. Мы искали страну внутри Израиля.

Он вернулся из Швейцарии, хотя знал, что тут же попадет с семьей в Варшавское гетто. Цель была велика – зафиксировать все нацистские преступления. Благодаря его подпольной работе мир узнал об истреблении евреев. После же войны архив Рингельблюма, найденный в молочных бидонах, стал главной хроникой Холокоста.

Как великий русский писатель Иван Тургенев под воздействием тлетворного и разлагающего влияния Запада превратился из бытового антисемита в идейного юдофила, разбирался наш специальный корреспондент.

Как Никита Михалков предрекал матриархат, почему «Проститутка» хорошо шла под аккомпанемент и когда фильмы о сексе начнут брать своё – эти и другие подробности завершившегося в Москве кинофестиваля.

Бостонский букинист Том Нилон перечитал сотни антикварных книг о еде и предложил посмотреть правде в глаза: помидор был впервые упомянут в рецепте тушения людей у ацтеков, а своим знаменитым гефилте фиш евреи просто выигрывали в Средневековье битву за белок.

Славу этому бродячему циркачу обеспечил Гитлер. Прорицатель предсказывал фюреру сплошь победы и чувствовал себя в безопасности. Факт еврейства «датчанина» Эрика Яна Хануссена всплыл за день до его исчезновения – вскоре его нашли в лесу с простреленной головой.

Римма Коган выросла застенчивой, спокойной и молчаливой домоседкой – слова не вытащишь. А мать ее – Эля – имела горячее желание выдать дочь замуж. Эля вообще была голосистая, хваткая, прошедшая огонь, воду и тестя, чуть не спалившего дом. Она обладала талантом расцвечивать любую историю ярчайшими красками.

Окно преломляло солнечный луч так, что сидевший напротив меня старик казался розовым. Он слушал молча, закрывал желтые глаза, и тогда казалось, что он спит. Я сразу замолкал, но старик легким кивком головы давал понять, чтобы я продолжал. И я снова демонстрировал графики, цитировал экспертов, сыпал терминами и заумными выражениями и рассказывал, какие перспективы открывают перед ним инвестиции.

В литературном Ленинграде 60-х только и говорили, что о нем и о Бродском. Причем его стихи ценили больше: «он был легким и утонченным, Бродский казался слишком тяжеловесным». Одно время они даже дружили, пока Бродский не предпочел о нем просто забыть. Это была не последняя трагедия в жизни Леонида Аронзона: вскоре последовала инвалидность, депрессия, а в 31 год – смерть от пули.