– Как удобно. Про Джорджа вот какая история. Борис Гребенщиков, с которым мы дружили с 10 лет, как-то решил, что я похож на Джорджа Харрисона. Все любили Харрисона за какие-то его личные качества, а я тогда на него был немного похож. Это у меня сейчас волос совсем мало, голова седая, а раньше какое-то сходство, может быть, и было. И так и повелось с тех пор, что друзья и близкие зовут меня Джордж.

И даже дома?
– Даже дома. А Старый рокер – это псевдоним, который появился, когда я стал музыкальным критиком. То есть Джордж – это уже было мое имя, но мне хотелось чего-то еще. И я придумал Старого рокера, хотя старым тогда еще не был – мне было всего 35 лет. Сначала я писал рецензии в питерский самиздат «Рокси», а потом уже в «Вечернем Ленинграде» много лет выходили мои «Записки старого рокера».

Но если вы Джордж, то почему у вас на футболке Пол Маккартни?
– Да это просто первая футболка, которая мне сегодня попалась под руки. Но, вообще, я к ним ко всем четверым относился с пиететом – и тогда, и теперь. Все они – кумиры. Когда Пол приезжал в Петербург, я ходил к нему на концерт, оба раза. Ощущения, конечно, грандиозные. Для меня их музыка – как Библия. Прошли десятилетия, но их музыка для меня не стареет. Все эти песни, все мелодии – всё сидит у меня в голове.

Вы росли в семье советского еврея-психиатра в 50-х годах, каково это было?
– Он был невропатологом, про психиатра это кто-то в интернете ошибся. Он действительно работал в институте Бехтерева (Санкт-Петербургский научно-исследовательский психоневрологический институт), но был невропатологом. Но если сути вопроса это не меняет, то хорошо рослось. Дома у нас собиралось много родственников, они все были людьми с высшим образованием. Говорили о политике, о событиях в стране, меньше – о событиях в мире, потому что все было закрыто. Помню, дедушка с бабушкой говорили иногда по-еврейски. Это, конечно, был не иврит, а такой идиш адаптированный. У меня какие-то слова сидят в башке до сих пор. Но еще мой дедушка был старым большевиком, и он любил рассказывать, как Ленина видел в свое время – для него это было святое.

Вы взрослым уже потом пытались выучить идиш?
– Пытался, не более того. Я ленивый человек. Но я потом не раз выступал с лекциями в нашей синагоге. Хотя в Израиле, к стыду своему, я ни разу не был.

Как вы познакомились c Борисом Гребенщиковым?
– Мы жили в одном доме на Алтайской улице в соседних парадных. Он на пятом этаже, а я на третьем. Огромный двор был, там и познакомились. Борис всегда с бабушкой гулял, его не пускали одного гулять. Смешно, конечно. Мы познакомились, подружились. А потом уже в школе решили вместе пьесу писать. О чем была эта пьеса, я не помню. Хотя дома у меня много тетрадей и черновиков, и там, может быть, что-то и осталось. Я пьесы с дошкольного возраста пишу. Какие-то диалоги, сюжеты. В общем, у него были свои наброски, у меня свои. Много лет спустя все это возродилось уже на ступеньках Инженерного замка. Мы там стали проводить время, когда нам надоел «Сайгон». Собирались, гитарные песнопения устраивали. И вот один раз после такой посиделки я поехал домой и написал свою пьесу «Метаморфозы положительного героя». Просто попросил Боба купить мне пачку сигарет «Опал» и написал за одну ночь.

Вы писали пьесы, но учиться пошли в Первый мед. Почему?
– Это родители – врачи. Я на медицинском проучился четыре года без одной недели и вовремя ушел. Был случай незадолго до того, как я бросил учебу. Мне нужно было посмотреть больную. Я ее посмотрел, послушал, поговорил с ней. На следующий день на занятии преподаватель спрашивает: «Ну что вы там увидели, Гуницкий?» Я говорю: «Немножко увеличена печень». Он отвечает: «Пойдем-ка». Мы пошли снова к той женщине, он мне показал, как правильно руку класть для пальпации печени, и тогда я понял, что печень там не немножко увеличена, она огромная. Она через неделю умерла. Не из-за меня, конечно, просто у нее уже была такая карма в то время. Но суть в том, что я понял – лучше мне врачом не быть. Я ушел из Первого меда и, чтобы закосить от армии, сымитировал сотрясение мозга. В те годы это было элементарно. Прикладываешь к голове мокрый платок и бьешь по одному и тому же месту ложкой сам себя. Потом едешь на комиссию. Борис помог придумать мне тупейшую версию – на репетиции упал и головой ударился о стойку барабанную. Вот и все.

Потом пошли работать лифтером?
– Я работал лифтером не так долго. В те годы, как у Бориса в старой песне, было поколение дворников и сторожей. Дворником и сторожем у меня не вышло поработать, а лифтером через знакомых я все-таки стал. Это была очень милая работа. Недалеко от дома, на проспекте Карла Маркса. Я работал сутки через трое. Ко мне все время ходили гости, и мы пьянствовали. Короче, это была такая халтура, которая мне тогда была удобна. И года два я так жил. Очень мило.

В 1972 году вы основали «Аквариум» с Борисом Гребенщиковым, вы были ударником и написали много песен. Какой песней вашего авторства вы гордитесь до сих пор? Может быть, песней «Гибралтар-Лабрадор», которая вошла в саундтрек фильма «Брат-2» и звучала из всех приемников?
– «Гибралтар-Лабрадор» появился в 2000 году, да. Был май, я включил радио «Максимум», а там звучат мои слова. Когда вышла песня – это было какое-то совершенно безумное кручение по всем радиостанциям. Странное было ощущение. Мои соседи по дому вдруг узнали, что я поэт. Я же никогда не позиционировал себя как поэт, а тут это стало всем известно. Во дворе были разговоры, вопросы. До этого я там молча гулял с собакой. А вообще, Борис записал порядка 50 песен на мои тексты. 

Есть такая, которую вы в душе поете?
– Нет, в душе я не пою. Но Гребенщиков любит работать с рифмованным стихом. И когда делался второй «Террариум», он говорил мне: «Поройся у себя там и что-нибудь рифмованное пришли». Он любит на рифму писать. А я пишу чаще всего без рифмы. Я больше всего люблю свободные белые стихи. Иногда бывает щелкнет, и я напишу в рифму. Но по мне, рифма скучнее. В белом стихе ощущаешь себя свободнее. А бывают и вообще те, кто считает, что прямо все стихи должны быть в рифму, и это бред, по-моему. Я даже с одним человеком поругался, когда он мне сказал, что только рифмованным должен быть стих. Я говорю: «Почему? Кто тебе сказал?» Мы стали ругаться в Facebook, и потом мне так надоело это все, что я его удалил из друзей. Потом мы правда как-то встретились, и я ему говорю: «Ну зачем ты мне проповедь читаешь?» И помирились, и я его обратно в друзья добавил.

В 1975 году вы оставили «Аквариум» ради театра. А взлет группы пришелся на 80-е. Вы не жалели об этом решении потом? 
– Не жалел. Это было естественно. Я ушел без всяких скандалов, без всякого крика, без ссор. Ушел и ушел. У меня началась другая жизнь. Я не хотел всю жизнь чисто музыкантом быть. Я не кусал себе локти, не страдал. Я сам сделал этот выбор. Меня тогда театр интересовал больше. И повторяюсь, мы не ссорились, остались друзьями.

Как проходят ваши встречи с Борисом Гребенщиковым теперь? Чего вы делаете вместе?
– Что угодно. У нас абсурдный способ общения сложился еще с юных лет. Мне трудно его объяснить. Это какие-то вещи, которые сложились давно. Могут быть отдельные слова, фразы, которые для других людей будут полным абсурдом, а для нас это нормальное общение. 

Вы в 80-е годы стали журналистом. Рок-журналистом, как о вас пишут. О чем были ваши статьи? Как вы находили темы, которые вас действительно трогали и которые, тем не менее, проходили цензуру?
– Сначала я печатался в самиздате «Рокси». Все было про музыку. В городе тогда было много фестивалей. Я, конечно, не журналист был. Я хотел описывать только свою точку зрения, факты меня не сильно интересовали. Для меня было важно найти в себе возможность отразить то, что я видел, своими словами, своей формой изложения. Журнал «Рокси» выходил раз в полтора года, так что это не было моим источником дохода.

Что вы думаете о музыкальной критике сегодня?
– Я сейчас мало читаю. И мало слушаю. Сейчас все всё могут играть. Раньше так не умели. Но текстовой культуры, внутренней наполненности – этого нет. Я почти перестал ходить на концерты. И сама критика стала на порядок хуже. А с книгами тоже такая история, что сейчас очень много пишут. У меня нет ни времени, ни возможности, ни желания читать все, что издается. Я зашел в книжный магазин лет семь назад: чудовищное количество книг, издается все. Раньше я мечтал прочитать то, второе, третье. А сейчас я врубаюсь, что не смогу столько прочитать, у меня не хватит времени в жизни. Мне не хватает времени даже самому писать.

Вы в компьютере стихи пишете или на бумаге?
– Мне легче в компьютере писать. Но я все время ношу блокнотик – не могу без него. Помню, был какой-то день, я вышел из дому по делам без блокнота, и вдруг у меня что-то щелкнуло, строки какие-то. И чувствую, я забуду все, пока дойду до дома – размер, обороты. Что делать? Заскочил в магазин – хорошо, там продавали карандаши и блокнотик. Купил, вышел на крыльцо и писал все, что в голове было. Мороз был сильный, но я все писал и писал. Блокнотик всегда должен быть с собой. 

Вы по-прежнему пишете стихи. Образ поэта, тем более петербургского, любят романтизировать. А как на самом деле выглядят будни современного поэта? Вряд ли же это сигарета, берет, мансарда?
– Да, сигарета, берет и мансарда – это стереотип. Во-первых, я уже давно не курю. А будни – они у всех по-своему проходят. В городе есть литературные клубы, чтения, творческие вечера. Но сам я много времени провожу дома. Особенно зимой. Могу сидеть полночи что-то писать. Или вечером заснуть, а потом проснуться ночью – и «ах», и бежать писать. Просыпаюсь я, как правило, часов в 10. А потом день на день не приходится – бывает, если я написал какой-то стих накануне, я могу его сесть редактировать. Прямо сейчас я хочу куда-то уехать на подольше, потому что форма жизни, которая у меня сложилась – сидение дома, – она однообразная. Мне не хватает пространства. Я никогда не был за океаном, например. Хочу увидеть что-то непохожее на то, что вижу здесь.

Полина Шапиро