Заурядное повествование о ссоре между учителем музыки Романом Эфштейном и парикмахершей Жульеттой Фридман, пропущенное через Элю, превращалось в настоящее приключение с заявлением в органы о пропаже бриллиантовых подвесок, «по роковому стечению жизненных обстоятельств забытых на зеркальной трюмо в кратком периоде возникших романтических отношений».

Мы с Элей считались родственниками, хотя это, конечно, седьмая вода на киселе. Но на правах родственницы Эля позволяла многое. К примеру, становилась в дверном проеме и, сложив руки на обширной груди, заводила любимую шарманку. Грудь ее при этом металась во все стороны, перекрывая мне пути к отступлению.
– Фридманы съехали в Америку, – начинала она артподготовку.
Разговоры об отъезде были любимой темой, способной оживить даже похороны.
– Эсфирь уже заговорила по-английски? – спросил я в ответ ехидно.

Эсфири было за восемьдесят – маленькая и сгорбленная, кутаясь в застиранный фланелевый халат, она вечно сидела на лавочке, прислонившись спиной к огромному тополю, росшему у забора их дома, и оттого была похожа на испуганную ночную бабочку, а легкий летний ветерок шевелил ее жидкие седые волосы. Когда я проходил мимо, она обычно окликала:
– Мальчик, иди до меня, мальчик.
Каждый раз я покорно подходил.
– Ты Хаима сын или кто? – спрашивала старуха.
– Да, тетя Фира, – отвечал я.
– У него было плохо с легкими. Как он себя чувствует?
– Он умер пять лет назад, тетя Фира. Вы были на его похоронах.
– Ну что же, передай ему от меня привет, – глядя в никуда, говорила она.

Она когда-то была певицей – очень давно, еще до войны. А сейчас немножко «куку». Как-то, не разглядев номер трамвая, она заехала на другой конец города и металась два часа у проходной тракторного завода, пока ее не арестовали как шпионку. Правда, разобрались и привезли домой на милицейской машине.

Эля, однако, пропустила мой сарказм относительно старухи и принялась за главное сражение:
– Моя Римма не может вечно ждать, когда в тебе окончатся подростковые коники и вырастет настоящая ответственность!
Римма, обладательница толстой черной косы и сросшихся над переносицей бровей, негодовала из своей комнаты. И от её негодования вибрировали стены во всем доме. Эля сделала паузу и прислушалась – из-за закрытой двери раздавались приглушенные рыдания. Она удовлетворенно кивнула на дверь, будто говоря: «Вот до чего ты довел невинную девушку!», и погрозила мне указательным пальцем.
– К Шпунтам приезжает племянник из Гомеля. Как бы тебе не оказалось поздно, – предостерегала она меня появлением соперника.

Игорь Шпунт действительно наезжал в Минск в командировки. Мы с ним давно сдружились и пришли к обоюдному выводу, что Римма слишком правильная для нас. Кроме того, она с утра до вечера играла на пианино и полагала, что делает это блестяще. Меня в детстве тоже пытались приучить к инструменту, даже привели к Эфштейнам – они жили через два дома на противоположной стороне улицы. Лиза Генриховна – жена Романа Яковлевича – усатая женщина со строгими глазами ласково погладила меня по голове и за руку отвела в специальную комнату, где на трех ножках стояла груда черного странно пахнущего лака.

Меня усадили за инструмент и дали попробовать. Извлеченный из клавиш звук мне категорически не понравился, я разорался и не успокаивался до тех пор, пока меня не увели к любимым пистолетам и пожарным машинам. Вторая попытка случилась через неделю. Лиза Генриховна проверяла мой музыкальный слух. Она потребовала, чтобы я вытащил руки из карманов. Я не хотел, но она на свою беду настояла. И тогда я выложил двух живых лягушек и спичечный коробок с пятью отборными шмелями, пойманными в нашем огороде. Пока побелевшая до прозрачности Лиза Генриховна смотрела, как лягушки нагло прыгают по черно-белым клавишам, очень недовольные заточением в спичечном коробке шмели покинули свою тюрьму и принялись кружиться вокруг нее с недвусмысленными намерениями. На этом попытки родителей вырастить из меня Эмиля Гилельса прекратились.

А вот Эля Коган всё не унималась, но сменила тактику – принялась осаждать меня с помощью соседей и знакомых. На тему женитьбы на её Римме со мной заводили беседы даже преподаватели в институте. Некоторые делали это намёками, а математичка – напрямую. Так что теорию вероятности я на всякий случай пошел сдавать к другому преподавателю, а то пятёрка досталась бы мне ценой моей личной свободы.
Дошло до того, что в трамвае незнакомый старичок вскочил с сиденья и схватил меня за пуговицу.
– Ты чей? – спросил он.
И весь трамвай замер, ожидая узнать, чей я. Пассажиры смотрели на меня так, словно я уже в чем-то виноват. А старичок притянул меня к себе и заговорщицки сообщил:
– Есть девочка на примете.
– Римма? – уточнил я.

От неожиданности старичок отпустил пуговицу и плюхнулся обратно на сиденье, а я выпрыгнул через закрывающиеся двери трамвая и побежал к Коганам – ругаться! Сказать, что я был зол – это не сказать ничего. Я кипел!
– Тетя Эля, я не женюсь на вашей дочери! У меня другие планы на жизнь, – с порога прокричал я.
Но Эля встретила меня ледяным спокойствием. Она поставила на голубые снежинки клеёнки, застеленной поверх кухонного стола, большую чашку с компотом из сухофруктов. Я решительно отодвинул компот и для увесистости ударил кулаком по столу так, что компот расплескался по клеёнке.
– Шпунты уезжают, – сухо сообщила она, смерив меня холодным и презрительным взглядом.
Потом, выждав театральную паузу, продолжила всё с той же невозмутимостью:
– Мой тесть думал, что в моче есть золото, и искал его. Он приделал к ночному горшку, который поставил на примус, грелку, сифон и выварку. Он хотел осчастливить человечество и немножко себя, но не повезло – он угорел. Зато повезло нам: мы заметили дым, и больше никто не задохнулся. Если одни проигрывают, другие обязательно выигрывают, – назидательно вещала она. – Мы уже всё решили: Игорь Шпунт женится на Римме, и они уезжают вместе.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но весь пар из меня уже вышел. Осталось лишь чувство, что меня обманули, как будто я выпил залпом компот, а он оказался безвкусным. Эля же наслаждалась триумфом, смотря на меня взглядом победительницы, а ее грудь поднялась вверх и стала еще больше. Я же на негнущихся ногах пошёл домой. Потом была свадьба и шумные проводы. Они сейчас живут в Кливленде, у них трое детей и, наверное, она счастлива. Но я на всю жизнь запомнил умоляющие о спасении глаза Шпунта в терминале Шереметьево-2 и его последнюю реплику:
– Эко угораздило меня, брат!
Больше с тех пор он, кстати, так и не позвонил.

Текст: Евгений Липкович
Иллюстрации: Валентин Губарев