Каково это, будучи признанным драматургом, сняться с насиженного места и рвануть в абсолютную неизвестность? Что вас на это толкнуло?
– Сорок лучших лет жизни я провел взаперти. Мира не видел. Он мне только снился. Все тот же повторяющийся сон: мне легко, я бегу, а навстречу много людей, человечество. Вот эта идея нового пространства, а по сути, еще одной новой жизни, мною тогда овладела. Короче, сначала «рванули» в Европу. Потом в Израиль, но не будь Иерусалима – я, скорее всего, поехал бы дальше. Иерусалим буквально пронзил меня. В первый же вечер мы с женой отправились в Старый город и, стоя на спуске к Храмовой горе, увидели в небе первую букву моей фамилии. На иврите, разумеется. Звезды меня приветствовали! Я вдруг ощутил, что я уже видел эти выжженные палящим солнцем холмы и камни. Похожее пьянящее чувство я испытывал порой, завершая пьесу или роман. Я понял, что после долгих скитаний вернулся домой.

Все же эйфория первых дней не могла длиться вечно? Понятно, что в Израиле пишущему по-русски драматургу непросто.
– Почти сразу после приезда я начал репетировать c Юрием Любимовым. Мы были хорошо знакомы еще в Москве. В Театре на Таганке играли мои пьесы. В Иерусалиме же мы начали работать над пьесой «Уходил старик от старухи». Это было что-то – три месяца репетиций в боксерском клубе, куда нас по доброте душевной пустил наш друг. Помню, Любимов первый раз увидел ринг и говорит: «О, вот и декорация! Дедушка с бабушкой будут на ринге в трусах, майках и в боксерских перчатках». Надо видеть, как он показывал! Бросался на канаты, его пружинило и отбрасывало, он вращался и совершал кульбиты. Ему тогда было 75 лет! Если бы ринг предложил не Любимов, а кто-то другой, то я бы ответил: «Помилуйте!» А тут – согласился. Вот она, сила авторитета! Меня иногда обзывали абсурдистом, я люблю игру с выходом в нереальные состояния. Но в случае со «Стариками» я сам себе целью поставил – написать предельно реалистичную психологическую пьесу. Прежде всего, самому себе доказать, что и это мне по плечу. А тут ринг. Сегодня я бы на это уже по-другому ответил: «Юрий Петрович, я вас уважаю, но, пожалуй, что ринга не надо. Посадите их лучше рядышком, и пускай они просто друг с дружкой поговорят по душам». 

Любимов хотел вместе с вами создать в Израиле новый театр?
– Да, задумывался театр Юрия Любимова в Иерусалиме. Он мечтал о рождении новых пьес и спектаклей, связанных с историей этого места. Я был готов помогать ему в этом. Начал искать актеров, а он все ездил куда-то – то в Хельсинки ставить оперу, то в Милан. А потом и вовсе вернулся в Москву. «Ноев Ковчег» – название, которое мы придумали вдвоем – в тот момент превратился просто в «Ковчег», потому что Любимов был Ноем.

Вам было не страшно затевать такое сложное дело в незнакомой стране?
– Да просто прыгнул, как в детстве однажды, в воду, не умея плавать. Первый спектакль назывался «Зеркало для олим первого года обучения». Олим – это новые репатрианты в переводе с иврита. Я тогда много писал про них. Точнее, про нас. О том, каково это, будучи обрубленным под корень, заново пускать корни на другой почве. Где ты вроде свой, но по сути – чужой. Короче, играем в городе Ришон ле Ционе нашу первую премьеру. За стенами клуба грохочет гром, проливаются ливни. Потолок над сценой – что решето. Потоп и светопреставление! Бывший актер Театра на Таганке Виктор Штернберг исполняет монолог «Таксист в синагоге». Видите ли, тому Б-г явился в Москве и сказал: «Давай, еврей, поезжай в Иерусалим и будет тебе там хорошо!» И вот он скоблит синагогу в том самом обещанном ему Иерусалиме и вслух, не без обиды на Б-га и судьбу, размышляет о том о сем. Наконец в поисках невидимого собеседника (Б-га, конечно!) залезает на стул, подозрительно озирает молельный дом и осторожно спрашивает: «Слушай, а ты меня вообще слышишь?» Трудно в такое поверить, но вдруг после этих слов прозвучал гром! Не записанный, а самый настоящий гром с неба! Наш артист от неожиданности присел на стуле на корточки, а зрители в зале притихли. Актер собирается с духом, произносит вторую реплику по сценарию: «А ты меня вообще различаешь?» И опять, не поверите, с неба следует внятный ответ – гром! Незабываемая премьера! После нее мы решили, что это был знак Б-жий, всей компанией напились и постановили, что «Ковчегу» жить. И плавали мы на нем по Израилю и по всяким зарубежным фестивалям 23 года. Так что программу свою я исполнил.

Ваши пьесы ставили и ставят в самых разных театрах. Удалось ли вам найти своего режиссера?
– Не удалось. Но я и не искал. Как не искал мать, отца, жену, сына, дочь – сами неким фантастическим образом образовались. Всё это – Б-жьи дела! Помню, где-то в начале пути я написал повестушку «Записки альтруиста», где некий Тютин взывает в письме генсеку ООН, чтобы тот наконец одумался и начал помогать людям. Сегодня бы я не отважился, а тогда я спокойно приближался к Эфросу, Ефремову или Товстоногову и решительно предлагал (не просил!) познакомиться с моим особенным творчеством. А в том, что оно абсолютно особенное, у меня даже сомнений не возникало! Сергея Юрского, например, я встретил у проходной БДТ. По-мужски, по-хорошему попросил мою повесть прочесть. На следующий день – потрясающе! – он мне позвонил и сказал: «Вам стоит попробовать себя в драматургии». Ну, я и попробовал! Наконец, когда я написал свою шестую пьесу, обожаемый мной по сей день Сергей Юрский решился ее поставить и буквально за руку привел меня в Театр комедии. Но тут, на мое еврейское счастье, гениального артиста повсюду запретили – в кино, на радио, телевидении. То был, напомню, 1977-й год. Застой и тоска. Меня лично спасло то, что в Театр комедии пришел главным режиссером Петр Фоменко. Так в моей жизни возник первый и главный мой режиссер. И лучше его у меня уже после не было. Пожалуй, никто настолько не совпадал со мной своим ощущением театра. Да и жизни вообще.

Что вас так поразило в работе Фоменко?
– У тебя на глазах происходит сотворение новой реальности. Мира, не бывавшего прежде. Подобное редко увидишь, поверьте! И поди догадайся, в чем там секрет. А он в гениальности режиссера! И поэтому в театре Фоменко – досконально выверенная партитура ролей, подробнейшее проживание артистом всех нюансов происходящего, точные оценки событий, невероятные мизансцены! Ощущение присутствия Б-га на сцене. Собственно, там и тогда я и обнаружил своего Б-га – игру. Б-г играл, создавая наш мир. Покуда Адам и Ева игрались, как дети в райском саду, они были счастливы. Влюбляясь друг в друга, самые умные мужчины и женщины превращаются в детей. Игра многомерна. Подобно жерновам, она перемалывает наше эго. Непонятно, куда девается все наносное. На время игры люди становятся прекрасными. Радостью лица лучатся, хочется жить и творить. Однако, как только проходит время игры, тут же нами и овладевает проза жизни. Со скукой, тоской и унынием. Играя, мы творим новые миры. Играя, мы делаемся лучше. Думаем и заботимся о том, с кем играем. Жить интересней, играя. Игра есть добро. «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль…» – гениально заметил Шекспир и был прав. Если что и спасет этот мир – то игра.

Каково это быть драматургом и режиссером в одном лице?
– Тут сразу признаюсь, что как режиссер Злотников я абсолютно доверяю драматургу с той же фамилией. Я люблю театр, люблю актеров. Люблю атмосферу праздника на репетициях и почти всегда я ее добиваюсь. Не морочу артистам голову, не вожу 40 лет по пустыне в поисках земли обетованной, а говорю сразу: вон она, братцы, вдали, осталось добраться! И за это они благодарны мне, а я – им. Так что лично у меня никакого с собой раздвоения, одно единение.

Судя по тому, что вам удалось сделать в Израиле, звезды вас не обманули?
– Звезды – не люди, им можно верить. Я построил тут дом, вырастил замечательную дочь, родил потрясающего сына, посадил много деревьев, создал авторский театр, стал режиссером, нашел свою прозу. Именно тут, в Иерусалиме, моя жена Инна Злотник(ова?) нашла себя как художник. Да и пьесы не сходят со сцены. Последняя премьера, не считая двух одесских подряд, случилась в Южной Корее! Казалось бы, где я, а где Южная Корея!

Ваши пьесы шли на иврите и в израильских театрах, но, на мой взгляд, в Израиле вашу драматургию по-настоящему еще не открыли. В России же и на Украине вы востребованы постоянно. Вы чувствуете себя там «своим»? 
– Моя родина – русский язык. Я русский писатель. Это – данность. И нигде меня так не понимают, как там, где люди говорят по-русски. Мой круг общения – люди театра. Мы отлично понимаем друг друга, и я для них свой. По моему наблюдению, куда бы нас судьбой ни забросило, мы поем те песни, какие слышали в детстве.

При этом ясно, что без Иерусалима ваши романы «Последний апокриф», «Божьи дела» и «Кир» вряд ли бы состоялись.
– Вы повторяете слова, сказанные замечательным режиссером и прекрасным писателем Аркадием Кацем, возглавлявшим знаменитый в советские времена Рижский театр русской драмы. «Подобное могло родиться только в Иерусалиме», – сказал он, познакомившись с моей прозой. Он вдруг сформулировал то, о чем я только догадывался. «Напиши вы один роман, – сказал он, – это был бы спектакль Семена Злотникова в прозе. Три романа уже образуют театр».

«Последний апокриф» – чистый фарс, комедия с множеством узнаваемых персонажей и зашифрованных смыслов. Но роман «Божьи дела», построенный на библейском сюжете жертвоприношения Исаака, хоть и не чужд юмора, сразу дает понять, что автора вполне серьезно интересуют мистические вопросы. Почему вы взялись за такой опасный сюжет? 
– С моей стороны было бы странно пройти мимо такого! Величайшая из рассказанных когда-либо историй. Вместившая в себя все ужасы, боли и страдания, доставшиеся человеку вместе с жизнью. В том числе, правда, и радость обретения веры и смысла. Недаром к ней обращались гении философии – от Канта до Кьеркегора и Шестова. Но вот собратья мои по перу прошли мимо нее – проморгали как будто, или представляю, как замерли вдруг и онемели от ужаса и сочувствия к несчастному отцу. Собственно, лично мои «Божьи дела» начались с рождения сына. Глядя на него, я припомнил жестокого праотца и сильно им возмутился. Ну, приснилось, что Б-г ему нечто подобное приказал – но это не значит, что надо тащить свое любимое единственное чадо куда-то на гору и заносить над ним нож! Мои взаимоотношения с будущим романом – тоже отдельный роман. Расскажу один эпизод, достойный Иерусалима. Где-то ближе к финалу книги я, как бывает, завис. Не знаю, как выйти из этой истории. Измучившись, бросил и сел писать «Кира». Прошло больше года. Однажды жена мне звонит и странным голосом произносит: «Приезжай!» Нахожу ее с огромной репродукцией картины гениального еврейского художника Абеля Пана «Жертвоприношение Авраама». Да еще и подписанную самим автором! Таких копий вообще существует считанное количество, и стоят они больших денег. А тут на помойке. Ничего сильнее этой картины не знаю. Столько в ней боли и страдания. Стоит у меня в кабинете, лицом к стене. Нету сил на нее смотреть. Ну, в общем, закончил роман. И разрешил-таки свой спор с праотцем. То было мое личное, без преувеличения, восхождение на гору Мория.

Мне кажется, что «Последний апокриф» и «Кир» – более игровые вещи, там меньше психологии, собственных переживаний.
– «Последний апокриф» – целиком авантюрный роман. Правда, московское издательство «ЭКСМО» предупредило читателя: «Интеллектуальная проза не для всех». Может, и так, им виднее. Но, правда и то, что я задавался одной лишь целью – написать самую веселую книгу на свете, лишенную уныния. В «Кире» я ставил совсем другие задачи. Из ветхозаветного зерна взрастить современное дерево. Показать себе и другим, что времена меняются, а человек в основе своей остается все тем же и желает все того же: любви, верности, сочувствия, жалости.

Но «Кир» ­– это чистая фантастика!
–То, чего не было, но могло бы вполне случиться – для меня настоящая реальность. Одна из любимых сцен в «Кире» – когда после похорон Сталина зэки в центре Москвы поднимают восстание, а войска внутреннего назначения жестоко гасят смуту и распинают моего героя на одном кресте вместе с неподдельным Лениным. Так и вижу этакую Аппиеву дорогу вдоль Кремлевской набережной. Чем не метафора того жестокого времени. Этот роман вместил в себя мою жизнь. Навскидку, глобальные события столетия: бомбардировку Хиросимы, смерть Сталина, XX съезд КПСС, Кубинский кризис, жизнь и смерть героя нашей юности Патриса Лумумбы, Всемирный фестиваль молодежи в Москве. Так что история Кира – почти моя личная. Разве что ракурс и маленький собственный шифр. На то, собственно, и волшебная прерогатива искусства – изъясняться метафорами.

Такой магический реализм?
– Любую фантазию можно сравнить с одеждой, прикрывающей факт. По моему убеждению, человеческий мозг не способен придумать того, чего не существовало в природе. Лично меня впечатляют полнейшим реализмом притчи и романы Франца Кафки. Его целиком сочиненный «Процесс» отозвался во мне таким узнаванием! Бесконечную грусть вызывает во мне эта наша потребность всему найти свои рамки и определения. Непременно назвать и классифицировать. Удлинить или укоротить. Уж пора бы привыкнуть, что все в этом мире возможно и все бывает. И даже чего не бывает – тоже возможно. Я в этом не сомневаюсь!

Анна Соловей